| Basilisk | Дата: Среда, 02.10.2013, 04:39 Сообщение # 1 |
Автор
Сообщений: 286
Подарки: 29
Статус: Отсутствует
| ДОМОВОЙ.
Они приехали на черной, блестящей машине. Ее стекла отражали свет заходящего солнца мне в глаза, пришлось спуститься с крыши и нырнуть под крыльцо. Все это проделал меньше, чем за секунду – я всегда был очень быстрым.
Это новые жильцы! Ура!
Я был хранителем этого дома вот уже сорок лет. Высокая женщина с кусачим взглядом успела угаснуть и ужаться до старушки, любившей кричать на соседских мальчишек, когда они залезали в яблоневый сад за домом.
Она, прежде любившая ходить по своему участку в закрытом купальнике и соломенной шляпе, согнулась и вооружилась массивной клюкой. Другие старушки волокут ноги, навалившись на несчастную клюку всем весом, жалобно кряхтя при каждом шаге. Но старая хозяйка дома опиралась на трость скупо и резко, гоняла ею особенно зарвавшихся мальчуганов и не снимала каблуков до последнего дня своей жизни.
Я очень любил ее. Это благодаря ней я стал почти материальным. Почти человечным. Живым.
В последний год она даже начала меня видеть, хотя я старался прятаться в тенях и цветочных горшках. Но однажды я задумался и столкнулся с хозяйкой в прихожей. От неожиданности я выронил стакан с водой, за которым я и вышел на кухню, на минуту забыв об осторожности и слишком громко включив воду. Ну вот, меня услышали…
Меня видят!
Но старушка осмотрела меня сквозь половинчатые стекла очков – успела же надеть, вылезая из кровати! – и, усмехнувшись, сказала:
- Не бойся, мохнатик. Не обижу. Можешь не прятаться.
Я испуганно подпрыгнул и, превратившись в смутную тень, метнулся за плинтус. Хозяйка вздрогнула, засмеялась и вернулась в спальню, оставив обнаруженного домового в замешательстве. Почему она не испугалась меня? Почему?
С того дня я стал прятаться еще тщательнее. Старушка все равно повадилась разговаривать со мной, называла Мохнатиком. Она успела хорошо меня разглядеть в ту ночь – невысокого, в полтора метра, человечка, покрытого густой черной шерстью. И неудивительно, что она стала относиться ко мне, как к своему внуку – учитывая мое лицо, совсем юное.
Его сложно было не разглядеть. На черной шерсти бледная кожа сильно выделялась.
Примерно таким же бледным я был, когда умер – совсем неподалеку отсюда, задушенный неизвестным человеком по дороге из школы. Я не помню, кто меня убил – иначе нашел бы его. Но, увы, кроме запаха перегара и жестких рук, я не запомнил ничего.
Мне было тогда пятнадцать.
Я скитался по полям несколько лет. Ловил полевок и питался ими, иногда находил птичьи гнезда. Люди меня не видели – а если видели, то пугались. Я не знаю, как я тогда выглядел. Помню лишь толстые колючие стебли там, где должно было быть тело, ноги, руки. И глаза, вспыхнувшие алым у темного силуэта, что я увидел в глади озера неподалеку. Больше я не приближался к воде – боялся снова увидеть себя.
И убедиться, что я уже не человек.
Но однажды, задремав в траве у обочины, я проснулся от шума мотора и увидел, как у заброшенного дома остановилась по тогдашним меркам хорошая машина. Из нее вышла высокая красивая женщина, за ней выпрыгнули две овчарки, чуявшие мое присутствие и поэтому взволнованно порыкивающие.
Женщина осмотрела полуразвалившееся здание и довольно кивнула.
Месяц спустя дом снесли и построили заново. Новый дом, как и хозяйка, был с характером. Сначала, когда я попытался в него забраться, он скрипел каждой половицей, будил овчарок, противно пах клеем и свежей штукатуркой. Мне не нравились эти запахи – после ароматов моих полей и трав.
Но меня тянуло сюда, как только может тянуть того, кто был лишен дома вот уже два года. И здание признало меня – овчарки перестали рычать, приняв в свою стаю, хозяйка перестала мучиться кошмарами от одного моего присутствия. Однажды я несмело подошел к зеркалу и с удивлением обнаружил, что покрылся мехом. К нему не приставала пыль, он сливался с темнотой. Я стал домовым, невидимым и незаметным – до той ночи, когда старушка встретилась со мной взглядом в прихожей.
Но даже после этого я продолжил делать то, что считал своей обязанностью, заселившись сюда без приглашения. Я шептал заклинания над увядающими растениями в доме и в саду. Наделял воду из-под крана целебными свойствами. Убеждал холодильник и кладовку продлить срок годности во-от этого творожка, ну пожалуйста, хозяйке завтра нужно им позавтракать!
И это я держал старушку за сухую руку в последние мгновения ее жизни. Ее сын и внук были далеко – да и редко они сюда приезжали. Первый был занят в бизнесе, присылал матери лишь деньги. А внук занимался своей жизнью – по слухам, он недавно женился.
Хозяйка плакала, когда узнала, что ее не пригласили на свадьбу. А потом достала из бара бутылку дорогого рома и сказала: «Конечно, Мохнатик! Зачем им какая-то старая дура?! А мы с тобой отпразднуем все равно. Ты же выпьешь со мной?»
И ночью я действительно тихонько вылакал пахнущий жженым сахаром ром из оставленного для меня блюдца. Хозяйка всегда мне что-нибудь оставляла – то молоко, то сок. Теперь вот – ром.
А через неделю она умерла, одна, в своей кровати. Ей было восемьдесят пять, ее пятая овчарка ушла из жизни за год до своей хозяйки.
Умирая, старушка смотрела на меня и улыбалась.
- Какой красивый мальчик… - тихо сказала она надтреснутым, как перезрелый фрукт, голосом. – Жаль, что мертвый. Мохнатик… - хозяйка часто задышала, собирая остатки сил, чтобы сказать нечто важное, - свой дом… я завещаю… тебе.
И она закрыла глаза. Если бы не поток теплого воздуха, метнувшийся мимо меня куда-то в окно, я бы и не заметил, что в этот миг ее жизнь закончилась. Старушка как будто заснула.
Я коснулся губами ее пальцев. Они были сморщенными и холодными, кожа была – как ветхая тряпочка. Но ногти были выкрашены в ярко-алый цвет.
Такой я ее и запомнил.
…А уже через месяц дом поступил в собственность внука старой хозяйки. И он заселился сюда вместе со своей женой.
Из машины вышел высокий, крепко сбитый мужчина с короткой стрижкой. Его угловатое, ассиметричное лицо чем-то напоминало мою старушку в молодости – но в нем не было того благородства и жажды жизни.
Точнее, он жизнь желал. Но только в той форме, что нравилась лично ему.
Нужно ли говорить, что новый хозяин мне сразу не понравился? Я откуда-то знал, что домовые не могут причинить вред владельцу дома.
Иначе сразу бы уронил на него кирпич.
Он обошел машину и открыл дверь своей жене. И, когда она опустила ноги в белых туфлях на мою землю…
Я почувствовал, что чьи-то руки снова смыкаются у меня на шее. И это захват не преодолеть, каким бы материальным и живым ты ни был.
Девушка была прекрасна.
И да, я влюбился.
Влюбился в человека.
НОВЫЕ ХОЗЯЕВА
Аня, ее звали Аня.
Она носила белые платья, белые туфли, жемчужные бусы. Все это придавало ей какой-то очень взрослый и серьезный вид – совсем как у старой хозяйки. Но та выглядела властно, ее красота была резкой и какой-то холодной. Только в старости она стала отогреваться – и лед, окружавший ее, растаял вместе с внешней оболочкой. То, что осталось – ветхое, слабое, теплое – было моей настоящей старой хозяйкой.
Став собой, старушка смогла меня видеть. Смогла полюбить.
Никогда не забуду ее.
И Аня… она не была похожа на старую хозяйку. Совсем.
Дорогая одежда и украшения смотрелись на ней странно – ей больше пошел бы туман и одеяние из весенней травы. Ее кожа словно светилась изнутри.
У нее были прекрасные глаза – зеленые, искристые, как шампанское, которое старая хозяйка иногда рассеянно оставляла открытым на столе. Я его попробовал однажды – оно забавно шипело, и на просвет было – как рассвет над полями, где я когда-то жил.
Вкус шампанского, шелест утренних трав, прохлада росы… глядя на жену нового хозяина, я словно наяву ощутил все это.
Нет! Я дернулся, забиваясь дальше под крыльцо, спотыкаясь об обглоданные говяжьи кости – под этим крыльцом хозяйские овчарки прятали ценные по их собачьим меркам вещи. Отдышался, вдыхая запах мокрых досок и овчарочьей шерсти.
Выглянул снова, надеясь, что мне померещилось. И что Аня не вызывает у меня никаких чувств, и я смогу относиться к ней как к хозяйке, а не… так.
Домовой не может любить человека.
Только как хозяина. Как ту старушку. Домовой не может желать смерти владельцу дома – а ведь он… он… целует ее, теребит жемчужные бусы, смотрит в ее прохладные глаза – смотрит, как на ценную вещь! Свою вещь!
Нет…
На глаза выступили слезы. Я свернулся калачиком под крыльцом, беспомощно уткнувшись в сгиб локтя, где самая нежная шерсть. Одно ухо я повернул в сторону новых хозяев, невольно вслушиваясь в их разговор.
- Тебе нравится дом? – голос Аниного мужа грубый, хоть он и старается говорить помягче. Неужели он тоже ее любит?
- Да, очень нравится, - о боже, ее голос звучит, как капли дождя по листьям подорожника. Того, что кладут на ссадины. Ох…- Но мне так жалко твою бабушку. Ты ее даже на свадьбу не пригласил…
- Уверен, она даже не расстроилась.
- «Лжец!» - чуть не крикнул я, вспомнив, как старушка плакала. Во рту появился вкус рома с ноткой злой горечи. Как он может так говорить…
- Не говори так, - Аня согласна с моими мыслями, ее голос становится жестче – капли дождя бьются о крапиву, гнут упругие стебли. – Это плохо. В любом случае, дом хороший. Зайдем внутрь?
Звенят ключи, хозяин борется с дверью. Дует холодный ветер, Аня мерзнет, ежится. Мчусь из будки в оконную щель, поворачиваю ручку двери – не упрямься, дом, это твои новые хозяева. И не беспокойся, что домовой плачет. Они в этом не виноваты.
Только я.
Заходят. Она улыбается, осматривает прихожую. Надо было мне убраться, тут пыльно. И на зеркало стыдно смотреть. Девушка вынимает шпильки из волос, медовые локоны с облегчение рассыпаются по плечам. Скидывает белые туфли, изящным взмахом ноги отправляя их в угол.
- Зачем? – спрашивает ее муж. – Хочешь простыть? Хорошее будет новоселье, с аспирином и чаем.
- Пол теплый, - беспечно улыбается она. – Разуйся тоже!
- Нет, спасибо, - отвечает он. И правильно. Я бы не стал греть ему пол так, как ей – спрятавшись под половицами, убеждая их нагреться и втянуть занозы, чтобы не поранить нежную кожу.
Что же со мной такое…
Обходят дом. Аня радуется камину – я его тоже люблю, особенно зимой, когда дрова сухо потрескивают и шепчут свои огненные сказки. Ты будешь разжигать камин? Только не всматривайся в тень в дальнем углу, там буду я. Тебе нравятся цветы? Мне кажется, они ожили, стоило тебе к ним так нежно прикоснуться. Значит, не зря все это время я заботился о них? Их тут никто не поливал, только я носил воду из самого пруда. Я еще не знал, для кого стараюсь.
Теперь знаю.
Пока хозяйка осматривает дом и ласково касается листьев цветов, ее муж достал телефон и стал обсуждать какие-то свои дела. Я насторожился, прошмыгнул в ближайший цветочный горшок и затаился. Ну и кем же ты работаешь?
Из короткого разговора я мало что понял. Ясно было, что хозяин – начальник, и что сейчас у него какие-то проблемы. Положив трубку, он невесело улыбнулся Ане:
- Все в порядке? Ты хочешь тут жить?
- Да, - сказала она, опускаясь на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж. Сцепляет тонкие руки с ненавистным мне обручальным кольцом на пальце, смотрит на мужа немного грустно.
Я как наяву слышу, как шипит издалека кошка, не так давно пробежавшая между ними. Что же случилось?
Хозяин подходит ближе, садится рядом на корточки. Протягивает руку и касается нежной щеки Ани.
- Теперь ты меня простишь?
Хм. За что?
- Наверное, - отвечает она, глядя с какой-то беспомощностью в глазах. – А ты больше не будешь так со мной обращаться?
Что? О чем вы? Что случилось? – я изнываю так, что цветочный горшок шевелит листьями, как ушами. Делаю несколько глубоких вдохов. Таюсь. Листья замирают, и хозяин, уже начавший прислушиваться к таинственному шуршанию, вновь поворачивается к Ане.
- Конечно, я никогда больше не причиню тебе вреда.
Вреда? Цветочный горшок едва ли не подпрыгивает. Стараюсь глубоко дышать, прячусь за плинтус, боясь, что горшок не выдержит больше моего присутствия. Несчастный фикус не заслужил такой судьбы…
Хозяин дома продолжает, опустив голову и с трудом, почти с болью выдавливая из себя слова:
- Я никогда не прощу себе, что поднял на тебя руку. Клянусь, я больше не буду пить. Это был единственный раз, я уже заплатил за него и еще не раз заплачу, - пока я перевариваю услышанное, он протягивает обе руки и бережно берет лицо Ани в свои ладони. Как бутон хрупкого цветка. – Пожалуйста, прости меня.
В его голосе слышится искреннее раскаяние. Аня смотрит на него недоверчиво, но в ее искристых глазах я вижу прощение для человека, сделавшего ей больно. А я готов кинуть в него цветочным горшком.
Но она простила, так что могу сделать я? Как могу его осуждать?
Надо терпеть. Я еще не стал частью их семьи, я еще ничего не знаю о них. Кроме того, что я, домовой, люблю Аню.
Но достаточно ли этого?
ДУХИ ПОЛЕЙ
Уже два месяца новые хозяева живут в моем доме.
Аня прелестна. Она осветила все вокруг, оживила цветы и яблони в саду – скоро они зацветут, и я так люблю их запах! В доме повеяло весной, впервые за долгие годы, когда старая хозяйка заполняла все запахами благородного увядания и прелых листьев.
Аня в одиночку разжигала камин и гордилась успехом, не замечая, что я сижу рядом и шепчу свои заклинания, чтобы ей это удалось. Здоровые молодые люди меня не видят – и я могу находиться совсем близко, так, что чувствую запах своей хозяйки. Она пахнет кувшинками. Так странно.
Она сама – как кувшинка, только сияющий огонек на поверхности воды, а все остальное скрывается в глубине, где тина, рыбы и русалки. Вечерами, сидя у камина на ковре, она читает сложные книги. Мне их не понять, я уже давно ничего не читаю – глаза привыкли к темноте, боятся света лампы и мелких букв. Ее муж тоже не читает, по крайней мере, дома.
А бывает он тут не часто, работает. У него, похоже, проблемы. Раз за разом телефон звонит, хозяин уходит в сад, а я неслышно следую за ним и слушаю, как он кричит на кого-то, не стесняясь в выражениях. Я заподозрил, что он не в ладах с законом – но не стал выяснять подробностей.
Побоялся.
Ведь там, в саду, по телефону разговаривал не тот человек, что подвязывал молодую яблоню вместе с Аней, и не тот, что со смешным воплем прищемил себе пальцы, пока чинил дверь в подвал.
Человек-с-телефоном был злым и нетерпеливым. Он отдавал приказы, он угрожал. Его угловатое, некрасивое лицо превращалось в злую маску, сквозь прорези для глаз в которой в наш мир смотрело что-то, пугающее даже домового, умершего более сорока лет назад.
Но если бы я не ходил за ним во время телефонных разговоров, то даже не заподозрил бы об этой второй ипостаси. Человек-с-телефоном исчезал, как только клалась трубка, уродливая маска уходила под кожу. Хозяин поправлял привязанные яблоньки, с наслаждением вдыхал воздух, идущий с озера. И шел домой, к Ане. Стоило ему встретиться с ней взглядом, как на некрасивом лице расцветала улыбка.
Это был ее муж, это был хозяин дома. Человек-с-телефоном оставался там, в саду, таился в телефонных проводах и электронных письмах. Я всей душой надеялся, что человек-с-телефоном никогда не переступит порог моего дома.
Зря.
- Проблемы на работе, - в который раз сказал хозяин, не отрываясь от ноутбука. Перегнувшись через спинку дивана, я заглянул в экран и тихо присвистнул. За полчаса он даже не перелистнул страницу!
Муж Ани дернулся и нервно взглянул в мою сторону. Ничего не увидел, но, кажется, мой свист донесся до него – на самой грани слышимости. Неужели он настолько усталый, что начинает меня замечать? – думаю, прячась в тень у камина. Что же случилось?
- Тебе точно надо выспаться, - говорит Аня, садясь рядом на диван. – Ты уже дергаешься, это нервное.
- Мне просто показалось… - начинает хозяин, потом мотает головой, трет покрасневшие глаза. – Нет, чушь. Я же говорю, у меня просто проблемы на работе. Не трогай меня, иди спать. Я тут еще посижу.
- Может, ты тоже… - она ласково касается его плеча, но хозяин подрывается с места, сбив ноутбук со стола.
- Не трогай меня, ты!.. – кричит. Громко, надрывно. Его глаза горят странно и лихорадочно, кадык прыгает. Боже ты мой!
Аня замирает на диване, подобрав под себя босые ноги – она так и не носит тапки, ведь я грею пол там, где она ступает. Она смотрит на мужа с ужасом в глазах. Тонкие руки заломлены в страхе.
Я тоже пластаюсь по стене, маленький и незаметный, только глаза раскрыты и моргают часто-часто.
Вот это вспышка! Но почему?..
Хозяин с минуту смотрит на Аню, потом пошатывается и опирается на стол. Говорит глухо:
- Иди наверх. Я посплю тут, - в глазах у него столько страдания, что я беззвучно стону. Ведь домовые сопереживают своим хозяевам, облегчая их боль. И сейчас я чувствую боль, страх и усталость хозяина. От Ани, быстро взбегающей по лестнице, тоже исходят чувства – но другие. Она не боится. Она с какой-то безнадежностью осознает, что «это может повториться». И, «пускай он остановился сейчас, но еще немного»…
Меня бьет дрожь. И я чувствую, как весь дом откликается, неслышно скрипя и причитая каждой дощечкой – хозяева ссорятся! Беда!
Нет, дом, - отвечаю мысленно. – Они не ссорятся. Это другое.
Дом вздыхает и замирает, тоскуя. Я отлепляюсь от стены и подхожу к хозяину, сидящему на диване, обхватив голову руками. Осторожно касаюсь его плеча и говорю тихо:
- Осторожнее. Не ты один любишь ее. Пожалуйста, осторожнее…
Хозяин в ответ бессильно мотает головой, зарываясь пальцами в короткие волосы. Я вздыхаю и тенью скольжу в спальню, где Аня как раз перестала плакать. Касаюсь ее волос, шепчу слова утешения.
Вот только кто утешит меня?
…Если бы не цветы, я бы проспал ее уход, уютно свернувшись в теплом пепле, оставшемся в камине. Но растения так обрадовались, когда Аня вышла из комнаты, что я проснулся от их беззвучных возгласов. Потянулся, сонно огляделся. И с изумлением увидел, как Аня, завернутая в тонкий халатик, босиком идет по лестнице.
Тебе же холодно! Бросаюсь вперед, грею пол, еще толком не сообразив, что происходит. Простынешь, простынешь…
Но, постой. Куда ты идешь? Не на улицу же, в четыре часа утра! Зачем?
Не слышит, идет. Крадется мимо спящего на диване мужа, берет ключи, чуть слышно ими звякнув. Затаившись, ждет, пока муж перестанет ворочаться. Да, он чутко спит, я-то знаю – даже мне лучше не заходить к вам в спальню, проснется. А спросонья – увидит.
А нам этого не надо…
Но все же, почему ты идешь на улицу, сейчас, в таком виде? О, ну хотя бы ботинки мужа обула, уже хорошо. Дверь скрипит, осторожно. Ну ладно, помогу. Петли послушно замолкают в ответ на мою просьбу.
Идет по сумрачной дорожке в сторону сада, зарождающийся туман цепляется за халат влажными пальцами. Гоню его прочь, чтобы Аня не мерзла. Скольжу-бегу рядом, шуршу отдельными травинками. Мокро от росы!
Сад в это время такой таинственный. И Аня, как дриада, идет по нему, вдыхая сладкий воздух и отмахиваясь от комаров. Помогаю, вожу мохнатыми руками, свищу на комарином языке. Улетают, поверили, что несъедобная. Глупые.
Мы вышли из сада, идем к пруду. Нам идти полкилометра мимо поля – вот оно, по правую сторону дорожки, задумчиво шевелит травяной шерсткой, мохнатое, как я. В нем кто-то стрекочет – то ли кузнечики, то ли полевики.
Вот и они сами – бегут параллельно дорожке, красноглазые тени, сотканные из стеблей. Когда-то и я был таким, до того, как стал домовым. Тогда эти поля не были такими уютными и хорошими для таких, как мы, и я не прижился. Но какая-то добрая ведьма двадцать лет назад прочитала заклинание для лучшей урожайности, и это место стало домом для полевиков. Ведь именно они дают людям урожай.
Видят меня, останавливаются и поднимают торчком длинные уши, поросшие зеленым мхом. Вопросительно трут мордочки руками и дружелюбно прыгают вокруг меня. Приглашают поиграть бывшего собрата.
Оборачиваюсь на Аню. Она не торопится, можно и побегать немного!
Набираю полные легкие влажного, сладкого воздуха. Издаю радостное, ликующее улюлюканье, и полевики меня подхватывают переливчатым стрекотанием.
Подрываемся с места, бежим сквозь мокрые стебли, кружимся и напрыгиваем друг на друга. Вокруг слышен топот и шуршание – другие полевики присоединяются к пляске. Один за другим они начинают петь – по утрам люди слышат эти песни от жаворонков. Но никто не задумывается, кто их учит петь…
Я тоже пою – человеческие песни, которые Аня слушает, когда думает, что никого нет дома. Но есть я! Я всегда рядом, и песни о любви – все про меня! Я здесь!
Полевики смеются. Их смех – как треск тонких веточек. Они мне рады. Они хотят, чтобы я остался с ними, научил их новым песням. Чтобы я стал тем, кем был всегда – полевиком, одним из них.
Но мои песни – о любви, а не о свободе.
Улыбаюсь, машу на прощание лапкой. Бегу прочь, уже не петляю и не пляшу. Бегу к озеру, думаю, Аня уже подошла туда. За моей спиной над травой одни за другими поднимаются длинные уши, покрытые зеленым мхом – это полевики следят, куда я бегу.
Мне немного грустно, но и легко в то же время. Может, поле – и мой дом. Но очаг мой всегда будет принадлежат только Ане.
А что за дом – без очага?
Аня босиком стоит на песчаном берегу. Туман путается в ее волосах, а озеро робко плещется в полуметре от ее ног. Я затаился в камышах, любуясь и вдыхая запах кувшинок. Так пахнет она, так пахнет это озеро…
Может, зря я так его не любил?
Аня вздыхает, сбрасывая с плеч свой халатик. Он спадает легко и беззвучно, я не успеваю закрыть глаза. Боже… неужели так бывает? Отворачиваюсь быстро, закрываю лицо ладошками, зажмуриваюсь. Кажется, я покраснел, впервые за свою жизнь в виде домового.
Но как же она красива! И, в этих слабых лучах рассвета, так похожа на сон! Сон одинокого домового, закончившего свою человеческую жизнь слишком рано, чтобы не влюбиться в прекрасную хозяйку.
Хочу ущипнуть себя, но не могу отнять руки от лица. Кусаю за мизинец, но все остается на местах. И одуряющий запах кувшинок, и тихий плеск, с которым Аня плывет по озеру. Уже можно открыть глаза, но я боюсь снова увидеть что-то не то. Боюсь сделать себе еще больнее. Ведь я – домовой, я – давно мертвый пятнадцатилетний мальчик. Куда мне до нее!
Снова плеск. Шуршание ткани, звук капающей с тела воды. Она закончила?
Осторожно открываю глаза. Оделась! Мокрые до половины волосы, халат, прилипший к телу. Но – я уже не чувствую себя подростком, столкнувшимся с неведомым и желанным. Передо мной – моя хозяйка.
Пусть и пламенно любимая.
Обулась, идет по тропинке. Я плетусь следом, чувствуя, как подгибаются колени. Полевики смотрят на меня из стеблей на той стороне дорожки. Но чувствуют, что со мной что-то не так. Не подходят.
И правильно, мне надо разобраться с собой…
Дошли до сада. И тут Аня останавливается и оборачивается. Смотрит на меня. Нет, в сторону меня! Как?.. Неужели?
- Эй, пушистик! – окликает, а я прирастаю к земле. В моем животе что-то щекотное несколько раз провернулось и потянулось вниз. Она меня заметила!
В голове забились две мысли. Одна, совсем детская – что я подглядывал, а она об этом знает. Вторая – что девушка меня заметила. Это плохой признак! Она больна? Это серьезно?
Это очень плохо!
- Не бойся, давай познакомимся, - говорит мягко. Улыбается так, что у меня щемит сердце. Щекотный комок в животе крутится непрерывно, наматывая на себя какие-то струнки. Отчего-то хочется плакать.
- Пушистик!
Нет! Не надо! Ныряю в стебли, бегу прочь, чуть ли не сталкиваясь с полевиками, укладывающимися спать в свои норы. Они обеспокоенно стрекочут мне вслед, но я ничего не слышу и не вижу.
По щекам текут слезы, повисая на меху солеными росинками.
Мне очень страшно.
САМЫЙ СЛОЖНЫЙ ВЫБОР
Один день я прятался в полях, пережидая внутреннюю бурю в норах полевиков. Пообедал горькими стеблями, что собрал один из них. Горечь во рту и на душе – хоть здесь гармония!
Но на следующий день я вернулся. Без меня в доме холодный пол, подгорает еда, заклинивает окна и двери. Нельзя вот так все бросать. И нельзя хоронить любимую заранее – надо что-то делать!
- Аню надо сводить к врачу, - твердил я, повиснув на спинке дивана у самого уха хозяина и упрямо глядя в одну точку. – Надо Аню сводить к врачу. К врачу. Аню.
Хозяин меня не слышал, но, может, информация отложится в подсознании?
- Сводить Аню… - замолкаю, смотрю на появившуюся девушку напряженным взглядом. Пожалуйста, не заметь меня, не заметь! Пусть это будет простой шуткой, пусть окажется, все, что было в тот вечер – сон.
Но нет. Она садится на диван рядом с мужем, но рукой незаметно для него тянется ко мне, улыбается.
Плохо. Она видит, что я пушистый и милый, видит четко, иначе не решилась бы погладить темную тень. Но я для Ани – не тень, а пушистик.
Значит, она действительно серьезно больна.
Нет, не дам себя погладить. Мне и так слишком больно. Да так, что хочется плакать и кидаться вещами. Но хозяин не поймет, а ему и так тяжело. На работе совсем беда. Но человек-с-телефоном пока прячется, на него у хозяина нет никаких сил. Он тоскует, смотрит в одну точку, но не плачет – это по-мужски.
В этом мы с ним похожи.
Ускользаю, прячусь за плинтус. Камин горит, но я не пойду в любимую тень, где так тепло и уютно. На душе слишком холодно, камин тут не спасет. К тому же, там она меня увидит и попытается общаться.
Что же мне делать…
Так прошла неделя. Я прятался от Ани, бубнил про врача в уши хозяину, даже сунул найденную листовку медицинской клиники в почтовый ящик. Не помогло. Неужели меня никто не слышит? Неужели тебя, Аня, ничуть не тревожит пушистый человечек с печальным лицом, что ходит по твоему дому? Я бы уже забеспокоился и пошел к врачу, к врачу…
-…Аню нужно сводить к врачу.
Вдруг хозяин поднял голову и посмотрел прямо на меня. Но это был уже не он. Человек-с-телефоном внятно сказал:
- Отвали от меня, хрень мохнатая! – и снова опустил голову.
Я онемел, сумев только отпрыгнуть от дивана на два метра. Что же это… он настолько замучен? Да что творится на его работе?
И, в конце концов, есть в этом доме хоть кто-то, кто не может меня видеть?!
Больше я не пытался ничего сказать хозяину. Я понял, что его дела совсем плохи. Аня тоже это почувствовала, даже оставив на время свою игру «пообщайся с домовым».
Мы оба стали тихие и настороженные, как полевики при виде машины для скашивания травы. Оба старались быть незаметными, и даже не пытались что-то предпринять, когда человек-с-телефоном поселился в гостиной, уже не уходя в сад, чтобы обсудить свои дела.
Теперь он кричал прямо в доме, и в такие моменты Аня уходила в спальню и запиралась там. Да и я понимал, что человек-с-телефоном может так просто не оставить хозяина. И тогда кто знает, что он натворит?
Над домом повисла тяжелая туча из телефонных разговоров и писем о том, как кирпичик за кирпичиком рушится бизнес хозяина. Все эти кирпичи сыпались к нам в дом, и из них составлялась стена, отделившая хозяина от того, что еще недавно было ему дорого.
Теперь Аня стала досадной помехой, которая смеет ходить по комнате. Комнате, где сейчас сидит человек-с-телефоном, который он теперь почти не выпускал из рук. Эта помеха ничего не знает о его проблемах, ничем не может помочь. И еще к ней надо относиться уважительно, ха!
Еще чего.
Все чаще я сидел в углу спальни, свернувшись в компактный грустный калачик. Аня поглядывала на меня, но не пыталась тронуть. Только разговаривала иногда.
- Опять тоскуешь, пушистик? – говорила, садясь на кровать, на которой вот уже несколько недель спит одна. – А я вот думаю, не собрать ли вещи, чтобы уехать при первых признаках… ну, ты знаешь?
Пожимаю плечами. Меня-то зачем спрашивать?
Но она кивает, довольная:
- Да, так и поступлю. Более того, я завтра вызову такси и уеду к подруге. У нее дом в двадцати километрах, тоже озеро рядом. Ты можешь поехать со мной. Ты же не боишься машин?
Криво улыбаюсь. Чувствую, как слезы наворачиваются на глаза. Она не понимает. Я же все чувствую. Все, что он испытывает. Я был бы рад это остановить, но он – хозяин. Его боль – моя боль. Как я могу его бросить?
- Совсем плохо? – сочувственно спрашивает Аня, опускаясь на колени совсем рядом со мной. Смотрю на нее, чувствую, как любовь и восхищение наполняют меня всего, словно и нет меня – а есть одна пушистая, безграничная преданность. Почему же ты такая хорошая, Аня…
Вдруг дверь спальни распахивается, запертый шпингалет откалывает кусочек косяка. В проеме стоит хозяин, как-то странно опираясь на косяк. У него непонятное выражение лица, какое-то злорадное и, в то же время, безразличное. Безумное.
С небольшим опозданием в комнату врывается запах хозяина. Запах спирта, похожим пахла старая хозяйка, если выпивала слишком много виски. Но на этот раз это была настоящая вонь, от которой меня затошнило, а шерсть на голове зашевелилась.
Он пил явно не виски.
Хозяйка встает с пола почти грациозно, смотрит на мужа со злостью и презрением во взгляде:
- Как это понимать? Почему ты выпил? И где ты взял водку? – в ее голосе дождь звенит о стальные пластины. Я испуганно вжимаюсь в стену, превращаюсь в плоскую тень с двумя огромными глазами. Мне страшно!
- Я выпил, - хозяин говорит с трудом, качаясь вперед-назад и чудом не падая. – потому что мне хреново! И потому, что моя женушка ведет себя как самовлюбленная тварь! – Он снова пошатнулся, но выровнялся, округлив глаза и мучительно исказив лицо. – А и-и-ще у меня дома шастает какой-то черт! – Хозяин сфокусировал взгляд на секунду. – О, вот же он. Смотри…
- Все, хватит, - говорит Аня и подходит к мужу, берет его за локоть. – Давай баиньки. Завтра черт уйдет, а тебе будет гораздо проще стоять ровно.
- Ик… правда? – доверчиво спросил хозяин, наваливаясь на Аню всем весом. Она охнула и повела его к кровати:
- Правда-правда.
- Эт хорошо, - пьяно улыбнулся хозяин. Аня усадила его на кровать и стала расшнуровывать грязные ботинки– он что, успел сходить в магазин за водкой и упиться по дороге? Кошмар…
Но все закончилось. Он вот-вот уснет. Я выступил из стены и перевел дух.
Зря, как выяснилось.
Ведь мы с Аней так увлеклись пьяным хозяином, что забыли о еще одном действующем лице.
Лицо мужчины исказила злобная гримаса. Секунду назад расслабленно обмякший на кровати, он извернулся и лягнул Аню ногой в оставшемся ботинке в грудь, да так, что она отлетела в сторону двери. Я ахнул и бросился к ней, но существо, еще недавно бывшее моим хозяином, схватило меня за ногу и дернуло к себе.
Человек-с-телефоном встал с кровати, держа меня в вытянутой руке. Перехватил меня за горло и стал внимательно разглядывать. Пьяный хозяин шатался. Но человек-с-телефоном был абсолютно трезв, и отключившийся хозяин не мог его остановить.
Человека-с-телефоном совсем не удивило то, что он поймал домового. Рассмотрев меня, он презрительно фыркнул и с невиданной силой швырнул меня через всю комнату. Я ударился о стену, в последнюю секунду превратившись в тень и смягчив тем самым удар.
Сполз на пол, отчаянно тряся головой. Я больше не чувствовал эмоций своего хозяина. Человек-с-телефоном завладел им полностью, и едва ли когда-нибудь вернет.
А сейчас существо, убившее моего хозяина, шло к Ане, лежащей на полу без сознания. Что оно хочет сделать? Убить?! Да, это было в его желаниях. Зачем? Просто потому, что так хотелось.
Никогда еще передо мной не стояло столь сложного выбора.
И никогда я не принимал решения так быстро.
Вся моя шерсть в один миг встает дыбом и становится жесткой, как иголки. Я стал больше в полтора раза. На руках появились коготки – маленькие, но они не для царапанья. Для цепляния!
Бросаюсь на спину бывшему хозяину, обвиваю его шею руками. Сейчас я очень силен – вся моя энергия собралась в этих маленьких руках, покрытых черной шерстью. Я сжимаю толстую шею человека так сильно, что слышу, как клокочет воздух в сужающем горле.
Человек-с-телефоном хрипит, машет руками. Я держусь крепко. Шатается, пытаясь зацепить меня, падает на кровать спиной – надеется раздавить, но я уже тень. Тени все равно, она сжимает руки крепче, стелется по спине человека, который был мужем Ани еще совсем недавно. Но теперь… это враг.
Внезапно я сам начинаю задыхаться. В глазах начинает темнеть. Ну да, человек-с-телефоном пусть и враждебная, пусть и злобная, но часть моего хозяина.
А домовой не может убить владельца дома.
Только умереть вместе с ним.
Стискиваю зубы, зажмуриваюсь изо всех сил. Человек-с-телефоном падает на колени, судорожно хватая ртом воздух. Безуспешно. Он задыхается вместе со мной. Я сжимаю его еще крепче и стараюсь думать только об Ане.
А не о приближающейся смерти.
И, когда я уже почти потерял сознание, до меня донесся голос девушки:
- Пушистик, оставь его! – нет, не может быть. Не заставляй… я же это ради тебя!
- Отпусти его немедленно! – говорит жестко, и я не могу противиться.
Послушно разжимаю руки и падаю на пол рядом с человеком-с-телефоном, кашляющим и пытающимся отдышаться. Откатываюсь в сторону, закрываю лицо руками. Я понимаю, что меня все равно сейчас убьют – ведь враг жив, а на второй захват моих сил не хватит.
Морщу лицо в беззвучном и бесслезном плаче. Аня, за что…
- Я не хочу, чтобы ты умирал.
Что? Она это мне?
Поднимаю голову. Аня действительно смотрит на меня. Неужели?
Улыбается нежно, спрашивает:
- Ты ведь домовой. Ты можешь сказать, жив ли еще мой муж? Или эта его часть, - презрительный кивок в сторону постепенно оживающего человека-с-телефоном, - все, что осталось?
Из последних сил мысленно тянусь к хозяину. Вновь смотрю на девушку, с сожалением говорю правду:
- Там больше нет ничего человеческого.
- Хорошо, - говорит спокойно. Словно смирилась с этим гораздо раньше. – Но тебе нельзя его убивать. Я сама…
Протягивает в его сторону руку и щелкает пальцами. Человек-с-телефоном, уже начинавший подниматься, вдруг закашлялся. Из его рта потекла вода. Он схватился за горло, заходясь в беззвучном кашле и сдавленно булькая. Вода струилась из его носа тоже, словно в человеке-с-телефоном откуда-то взялось много воды.
И он тонет.
- Не смотри, не надо тебе этого видеть, - говорит Аня, опускаясь на пол рядом со мной и впервые касаясь моей шерсти своей узкой ладонью. Чувствую, как весь дрожу от этого прикосновения.
Говорю тихо:
- Ты можешь меня видеть. Я думал, ты больна и умираешь.
Она растерянно моргает:
- Ты так думал? И поэтому переживал? Поэтому прятался? Милый! – она берет мою руку и бережно целует. – Я такая же, как ты. Я давно умерла. Если бы не отвернулся тогда, на озере, ты бы все увидел.
Но я вижу это сейчас. Ее волосы удлиняются и словно намокают, приобретают зеленый оттенок. Аня становится меньше – и вот она уже моего роста. У нее все те же изумительные глаза, но на коже пробиваются мелкие чешуйки.
И в волосах у нее вплетенные кувшинки.
- Озерница, - шепчу. – Как я сразу не догадался!
Немногие из нашего народа могут принимать человеческое обличье. Озерницы – одни из них. Они живут вместе с людьми на берегу озер, разбираются в целебных травах и лечат тех, кому это необходимо – и кто совершил для озерницы хотя бы маленькое доброе дело.
Видимо, так и было с хозяином. Он был добр к озернице, любил ее и хотел провести с ней всю жизнь. А Аня пыталась вылечить его болезнь, чувствуя себя обязанной из-за его доброты. Но кто знал, что это и не болезнь вовсе – а присутствие чего-то такого, против чего ворожба озерницы помочь ну никак не могла.
Может, ангел смог бы помочь? Или колдун?
В любом случае, хозяин теперь свободен. Аня сказал, что смерть произошла слишком быстро, чтобы существо сумело полностью поглотить его душу. Хозяин был нами спасен, и теперь озерница свободна от всех обязательств.
И может жить так, как хочет.
А хотела она жить рядом со мной.
…Заливисто свищу, остальные полевики откликаются радостным чириканьем. Мы бежим по полю, поем свои песни, помогая взойти хорошему урожаю.
Иногда я останавливаюсь и запеваю песню ясным человеческим голосом.
Местные жители уже решили, что здесь появился добрый призрак – ведь
какой злой дух будет петь частушки, развлекая полевых работников?
Солнце светит, а я все еще пою.
Остальные полевики давно спрятались в норы, прострекотав пожелания
хорошего дня. А я вс
Сообщение отредактировал Basilisk - Четверг, 03.10.2013, 22:11 |
| |
|
|
