Мы живем в самом центре старой Москвы (район "Пречистенка - Старый Арбат). После 1917, как ни странно, сохранилось очень много, пардон за жаргон, тогдашней архитектуры, которую либо сносить не хотели, либо бюджета не хватило.
В общем, мы живем в аккуратной "рококошной" многоэтажке, Важна деталь - двор у нас, как огромный замкнутый квадрат, по сторонам стоят арки, а в центре - парковка. Окна у нас выходят на дом напротив, тоже составляющая "квадрата".
Дом похож на наш, но уже не многоэтажка, а особнячок, по стилю и виду постарее, из белесого кирпича.
В доме, сколько себя помню, никто никогда не жил, тонкие и узкие окна всегда были темными, по ночам, почему-то в них произвольно вспыхивал и выключался свет, с задержкой в полсекунды.
Я, лежа в кровати, пытаясь примять под себя непослушный пододеяльник думал о доме, благо с воображением у меня было худо, и я не читал историй про кукол/клоунов/призраков.
Так что я думал, что там кроется, что волшебное, а может, таинственное...
Через несколько лет, все же оказалось, что дом обитаем, и живет в нем Марианна Иннокентьевна, старушка, в прошлом подруга раскулаченной княгини Помовенской, оказавшейся владелицы дома. У самой старушки, как оказалось, после покойного мужа осталось куча карточных долгов, ей пришлось заложить дом. После этого, у нее не осталось никакого имущества, и она пригласила ее, чтобы коротать вечера. Сама княгиня, где, непонятно.
Старушенция, как и все старушенции, оказалась до жути противной, постоянно надоедала замечаниями, просьбами и другими "надоеданиями". Одно ее спасало от хамства моей разгневанной няни - она стала приглашать нас каждое воскресенье на пирожки с повидлом, которые готовила сама. И они, хочу заметить, у нее получались отменно.
Помните эти румяно-блестящие корочки, и сладко-кислый, усыпляющий вкус? Так вот, если говорить профессионально, все качества изумительного пирожка были превращены в гротеск.
Однажды она попросила нас прибраться на чердаке - все эти годы двери были заколочены, а из-за размера особняка спальни были и на первом этаже. Если верить старушенции, наверху должна была быть хозяйская спальня, бальный зал, и уборная.
Мы с другом осторожно оторвали последние полосочки изоленты, соединяющие дверной косяк с проемом, и остророжно пошли, шаг за шагом, по скрипучей, столетней лестнице. Под моими ногами пробежала крыса.
Я, дрожа, заметил, что на чердаке гораздо холоднее, чем в любой другой части дома, благо старушенция нас в гости пускала часто, и мы с другом облазили все на первом этаже возможные лазейки/проходы/комнаты, и могли уже продавать карты "Особняка Помовенских".
Идем дальше.
Скрип ступенек, выходящий на неровность старинного паркета, дневной свет, глухо пробивающийся сквозь узкие, старомодные полуслюдяные и пыльные оконца, и низкий свод потолка, все, что нужно для создания нам еще не знакомой, гнетущей обстановки.
Соединяя три комнаты, возле лестницы тянулся длинный корридор.
После нескольких часов работы, под стимулом экстра-пирожка с повидлом, мы сложили все найденные безделушки в центре коридора. Только бальный зал не тронули - не смогли войти. Чувствовали, что-то нехорошее там прячется.
На пути придумывая оправдание, мы неуверенно подошли к лестнице, но мне, как назло, приспичило в туалет.
Друг обещал ждать меня внизу.
Доделав свои "сугубо приватные и конфеденциальные" дела, я вдруг услышал музыку. "Полонез" Огинского.
Она доносилась из бального зала.
Я толкнул дверь и...
Обомлел.
По широкой, просторной комнате, кружилась дама в длинном, с оборками, платье. На спине был виден туго затянутый корсет, в углу залы, на столике стоял граммофон с огромной, волнистой трубой. Дама, сделав очередной реверанс, повернулась ко мне...
И я чуть не умер от ужаса.
Дама была прозрачная, необыкновенной красоты, с миндалевидными глазами, красивыми до невозможности. Но пустыми.
Женщина подошла вплотную, насколько позволял корсет, и взглянула мне в глаза. Я не мог двигаться.
Опомнившись, спустя три секунды я уже бежал не помня себя от страха. Вдруг музыка прекратилась, послышался громкий и мощный "бабах". И я продолжил бежать.
Мы сели за стол. Отужинали, но я ни слова не сказал об этом Марианне Иннокентьевне.
После, я под предлогом забытого плеера поднялся наверх, и, уже проклиная свою мысль, толкнул дверь.
Граммофон молчал, на дальней стене залы красовалось одно кровяное пятно, а в воздухе почему-то витал запах пороха.
